Раз-два-три, ветер изменится - Глава 8 отрывок 8 | Текст песни

• Тексты песен
• Раз-два-три, ветер изменится
• Глава 8 отрывок 8

- Что происходит, Уилл?
- Он оглушил их и поставил их в позы, чтобы нарисовать.
- Куда он дел рисунок?
Я оставил его рядом, чтобы можно было сравнить то, чем они были, и то, чем они стали. Я сделал так и в предыдущие разы, и теперь можно понять, что я развиваюсь, что я расту как Творец. У меня появился свой стиль, своя техника. У меня появилась своя аудитория.
- Он оставил его рядом с телами. Он делал так и раньше… Я видел эти рисунки, - наверное, я сжимаю фигурку в ладони, потому что в пальцах начинает колоть. – Там были каракули.
- Что обозначали эти каракули, Уилл?
Я глубоко вдыхаю, я хочу почувствовать сухой запах кабинета, но во рту остается привкус морского воздуха.
- Что они обозначали?
- Это был кишечник, - я сглатываю.

Да, это был кишечник. Он разложил его на песке и палкой сделал из него красивый узор. Но красота не в упорядоченности: красота – в хаосе, - и поэтому он засунул его обратно и стал рисовать каракули. Внутри нет ничего, кроме семи исковерканных жирных линий. Внутри нет ничего, кроме клубка ниток. Внутри ничего нет.

Я не хочу, чтобы они пялились на меня – они должны смотреть наверх: потому что их спасение – наверху, их спасение – внутри них самих. Я выкалываю им глаза не со злости, а потому, что они должны заглянуть в себя, они должны найти себя, в темноте они должны увидеть свет. Я стараюсь любить их: этих некрасивых, грязных, испачканных творений от моей руки. Я стараюсь заботливо вытереть кровь с их лиц, аккуратно отсоединить внутренности и бережно сплести их. Я стараюсь сделать все правильно.

Мне шатает, и я, сделав шаг назад, закрываю рот ладонью и упираюсь в теплый бок. Я не хочу больше видеть. Я не хочу чувствовать, я не хочу здесь находиться. Под рукой скользит гладкая шкура – олень. Он наклоняется ко мне и глубоко втягивает воздух, тыча носом в мое плечо: «Смотри, продолжай смотреть».
И я смотрю.

Я смотрю, как под моими руками хлещет кровь, и я закрываю локтем рот кричащему от боли парня. Я смотрю, как я вдавливаю пальцы в мягкую розовую кожу желудка и тяну ее на себя, оставляя алые борозды на стенках. Я смотрю, как я бережно сплетаю их ладони друг с другом.
Я смотрю, как я целую каждого из них: я держу их за подбородок и, придерживая их челюсти, целую каждого из них.
Я слышу, как я хрипло, возбужденно говорю им на ухо: «Теперь мы сможем быть вместе».

И, наверное, я начинаю плакать, потому что не могу придумать другой реакции на то, как среагировать на этот кошмар. Я начинаю плакать потому, что я чувствую все его одиночество, всю его боль, все годы, который он провел, спрятавшись под кроватью, боясь, что пьяный отец убьет его. Я плачу потому, что понимаю его.
Я больше не хочу сопереживать ему: я отворачиваюсь и утыкаюсь в шею стоящего рядом животного, вдыхая густой мускусный запах, запах леса. Я не хочу ничего об этом знать.

Доктор Лектер обнимает меня за плечи – это первое, что я чувствую, когда открываю глаза. Я стою, прижавшись к нему, и он медленно гладит меня по спине, говоря что-то вроде: «Дыши ровно, спокойнее».
- Уилл… - он вслепую находит мою ладонь и чуть сдавливает мою кисть. - Они принадлежали моему отцу, - он кладет прохладную ракушку часов в мою ладонь и задерживает пальцы на тыльной стороне.
- Зачем вы отдаете их мне?
- Чтобы ты знал: это можно контролировать. Мы с тобой можем контролировать эти эпизоды.
Доктор Ганнибал Лектер стоял в паре сантиметров от меня и говорил: «Теперь ты не один».

В ноябре 1969 я перестал быть один, но оказалось, что это еще не залог счастливой жизни.